Разжигая печку, понимаешь с трудом – в чём измеряется сила привычки

В мемуарах Николая Римского-Корсакова то и дело встречаются записи: «На лето мы переехали в знакомую и милую Вечашу», «лето 1898 года в милой Beчаше протекло быстро за сочинением „Царской невесты“», «к началу лета, которое мы вознамерились провести по-прежнему в Вечаше…», «ещё до переезда в Вечашу, нанятую нами опять на лето, я уже принялся за действие»... Новости из расположенного в Плюсском районе Псковской области мемориального музея-усадьбы Н. А. Римского-Корсакова Вечаша летом 2016 года звучат не столь вдохновляюще. В музее отключили свет за неуплату. Сотрудники музея рассказывают, что в прошлую пятницу в усадьбе сорвался концерт – «уже людей собрали, всё подготовили - пришлось отменить». Экскурсии тоже приходится отменять – областной комитет по культуре не выделял денег. Правда, сегодня энергетикам из областного бюджета «перечислили три суммы: 362, 47 и 12 тысяч рублей». Свет в усадьбу вернулся или вот-вот вернётся.

В справочниках пишут, что композитор Римский-Корсаков умер в Лужском уезде Санкт-Петербургской губернии, в усадьбе Любенск. Но эта та же самая усадьба Любенск, что находится в Псковской области – в ста с небольшим километрах от Пскова. Просто внутренние границы в нашей стране за прошедший век многократно менялись.

Псковская тема возникла в творчестве Римского-Корсакова задолго до того, как он часто стал наведываться в наши края, а потом сюда переехал жить. Первый вариант оперы «Псковитянка» сочинялся тогда, когда Римского-Корсакова можно было называть многое повидавшим морским офицером и начинающим композитором. Он уже обошёл под парусами полмира. Музыка в жизни Римского-Корсакова долгое время существовала как развлечение (походы в оперу в портовых городах, музицирование в кают-компании).  В Лондоне Римский-Корсаков купил небольшой гармонифлют (похожий на прямоугольный ящик клавишный духовой музыкальный инструмент), на котором играл для «развлечения своего и товарищей».

Если бы жизнь сложилась иначе, то мы могли бы знать Римского-Корсакова как известного путешественника или военно-морского офицера. Был бы он, как старший брат, вице-адмиралом… Однако первые главы его мемуаров всё равно остались теми же: поступление в Морской кадетский корпус и всё что с этим связано. Нравы в подобных учреждениях мало чем отличались от нашего времени. «Между товарищами развито было так называемое старикашество, - описывал произошедшее будущий автор «Золотого петушка» и «Царской невесты». - Старый, засидевшийся долго в одном классе, воспитанник первенствовал, главенствовал, называясь старикашкой, обижал слабых, а иногда даже равных по силе, заставляя себе служить, и т. п». Один из восемнадцатилетних «старикашек» заставлял товарищей чистить себе сапоги, брал деньги и булки, плевал в лицо и т.д.»

Римский-Корсаков в итоге выбрал совсем не морской путь, а стал композитором (нравы в культурной среде не менее жестоки, чем в среде морских кадетов). «Я был дилетант, я ничего не знал, - рассказывал он позднее. - Я был молод и самонадеян, самонадеянность мою поощряли, и я пошел в консерваторию. Действительно, я, автор „Садко“, „Антара“ и „Псковитянки“, сочинений, которые были складны и недурно звучали, сочинений, которые одобрялись развитой публикой и многими музыкантами, я, певший что угодно с листа и слышавший всевозможные аккорды, -  я ничего не знал...»

Когда я первый раз читал это, то подумал об оперной певице Олесе Головнёвой, с которой знаком много лет. Казалось бы, после окончания средней школы у неё не было никаких шансов поступить в консерваторию. У Олеси не было вообще никакого музыкального образования (она закончила не самую престижную среднюю школу № 13 на окраине Пскова, имела какие-то навыки игры на баяне, но очень любила петь). Олеся не училась даже в Псковском музыкальном училище имени Римского-Корсакова. Тем не менее, она решилась подать документы в петербургскую консерваторию имени Римского-Корсакова, ведя подготовку частным образом с помощью псковского педагога по вокалу. Впрямую Олесю Головнёву принять в консерваторию не могли, но за тот лишний год (вместо пяти лет шесть лет учёбы), который ей предоставили, она не то что многое наверстала, но и многих превзошла. Более того, на третьем курсе отказалась от предложения  петь в Мариинском театре (так сказать, войти в «клан Гергиевых») и в итоге её, участницу международных конкурсов, заметили на Западе. Олеся Головнёва уже более десяти лет живёт в Вене, была солисткой Венской оперы, выступает в главных партиях ведущих оперных европейский театров…

У Римского-Корсакова был любопытный период в жизни. Он уже сочинил немало известной музыки и стал профессором консерватории, которую позднее назовут в его честь, но в то же время композитор начинает изучать дисциплины, преподаваемые в консерватории – восполняет недостатки домашнего музыкального образования. Когда в мемуарах он пишет: «Я ничего не знал», то здесь не чувствуется кокетства. «В этом я сознаюсь и откровенно свидетельствую об этом перед всеми, - признавался Римский Корсаков. -  Я не только не в состоянии был гармонизировать прилично хорал, не писал никогда в жизни ни одного контрапункта, имел самое смутное понятие о строении фуги, но я не знал даже названий увеличенных и уменьшенных интервалов, аккордов, кроме основного трезвучия, доминанты и уменьшенного септаккорда; термины: секстаккорд я квартсекстаккорд мне были неизвестны…». Что же касается своих прежних музыкальных достижений, то, по словам композитора, многого он «достигал  инстинктивно и по слуху».

При сдаче «Псковитянки» Римский-Корсаков неизбежно столкнулся с цензурой. Тема была слишком скользкая: «Псковская республика», вече… (хотя на самом деле псковское вече ликвидировали задолго до Ивана Грозного). Как написал Римский-Корсаков: «В цензуре объяснили мне, что все изменения должны были клониться к тому, чтобы изъять из либретто всякий намек на республиканскую форму правления во Пскове и переделать второй акт из веча в простой бунт…». Композитор представил либретто оперы в драматическую цензуру. «Цензор Фридберг настаивал на том, чтобы в сцене веча были сделаны некоторые изменения и смягчения в тексте, - вспоминал Римский-Корсаков. - Пришлось покориться. Слова: вече, вольница, степенный посадник и т. п. были заменены словами: сходка, дружина, псковский наместник». В некоторых местах безжалостная рука цензора вычёркивала не отдельные слова, а целые строки из арий, к примеру, были изъяты слова посадничего сына Тучи: «Зазубрилися мечи, Притупились топоры. // Али не на чем точить // Ни мечей, ни топоров?». Очень важные слова. В 2012 году одну из своих статей я так и назвал: «Зазубрилися мечи, притупились топоры…», но тот текст был посвящён не опере «Псковитянка», а драматическому спектаклю с тем же названием.

При подготовке оперы «Псковитянка» было препятствие ещё более существенное. Цензор Фридберг указал на высочайшее повеление, сделанное прежним императором Николаем I, в котором говорилось, что «царствовавших особ до дома Романовых дозволяется выводить на сцене только в драмах и трагедиях, но отнюдь не в операх». Таким образом, присутствие в опере Ивана Грозного могло погубить «Псковитянку».  Римский-Корсаков спросил цензора: «Почему?» и получил ответ: «А вдруг царь запоёт песенку, ну оно и нехорошо…». Чтобы обойти запрет тридцатилетней давности, пришлось «хлопотать путем околесным».

В Вечашу Римский-Корсаков стал приезжать с 1894 года. Ему понравились «чудесное большое озеро Песно и огромный старинный сад с вековыми липами, вязами». Это был не просто отдых. Снимая на лето усадьбу Огарёвых, композитор на берегу озера много сочинял («Дом тяжелой и неуклюжей постройки, но вместительный и удобный. Купанье прекрасное. Ночью луна и звезды чудно отражаются в озере. Птиц множество. Лес поодаль, но прекрасный. Работа спорилась. За лето почти полностью была написана опера «Ночь перед Рождеством»). Под конец жизни Римский-Корсаков купит на другом берегу озера Песно усадьбу Любенск – с большим садом, беседкой под старой липой и домом на высоком берегу. Здесь композитор напишет свою последнюю оперу «Золотой петушок», а в Вечаше, кроме «Ночи перед Рождеством», сочинялись «Царская невеста», «Садко», «Сказка о царе Салтане», «Сказание о невидимом граде Китеже»…

Что же касается царской цензуры, то запрещено было упоминать не просто топоры и мечи, а топоры и мечи в связке с псковичами. «Государи псковичи! // Собирайтесь на дворы!- Зазубрилися мечи, //Притупились топоры…». Это была опасная смысловая связка.

Надёжная дверь, незаметный дом,
Прикрытые ставни, сухие спички…  
Разжигая печку, понимаешь с трудом –
В чём измеряется сила привычки.
Она измеряется в голосах,
Что раздаются в шершавых стенах.
Она измеряется на весах,
Но только точных и самых верных.
Книжные полки – и есть весы.
На них есть то, что измерит силу.
Она измеряется светом весны
И тем, что этот свет погасило.
Ещё силу можно измерить в стихах,
Проступающих всюду, словно смола.
Или в усыпляющих облаках,
От которых в корне тают слова.
Измерить в любимых кружках, где чай
Наводит на простейшую мысль о том,
Чтобы снова здесь гербовая печаль
Не вошла в привычку и в этот дом.

Попытка сделать что-то красиво,
Не теряя при этом главную нить.
Всё, что вокруг – измеряет силу,
Но не в силах этот мир изменить.