Включили исторический сон. Мысли скачут, как на батуте

Если бы Георгия Чичерина убили неподалеку от псковской гостиницы «Лондон», то вряд ли отечественная история пошла бы по-другому пути. Брестский мир (Чичерин с делегацией отправлялся в Брест-Литовск) всё равно бы подписали. Позднее, может быть, на несколько других условиях, но подписали бы… И всё же это было бы символично - погибнуть возле псковского «Лондона», - учитывая то, что ещё в начале января 1918 года Чичерин сидел в лондонской Бринкстонской тюрьме.

Когда на заседании ЦК РКП (б) 24 февраля 1918 года утверждали новый состав делегации в Брест-Литовск, нарком иностранных дел Лев Троцкий устроил демарш, отказавшись от поста. В новый состав делегации  (переговоры с перерывами велись с 19 ноября) включили Чичерина, Карахана, Сокольникова и Петровского. Они в сопровождении 18 красноармейцев отправились в путь на спецпоезде. До Пскова поезд не доехал – застрял. На станции Новоселье скопились поезда, которые не могли двигаться дальше. За станцией взорвали мост. Пришлось сделать непредвиденную остановку. Это было бы не так страшно, но истекал срок немецкого ультиматума. Нескольких красноармейцев отправили в Псков на дрезине – узнать, что же там происходит? Это было как раз в то время, когда Псков переходил в руки немцев, на которых очень рассчитывали противники большевиков.

Вечером 25 февраля 1918 года возмущённый Ульянов (Ленин) отправил Чичерину и остальным телеграмму: «Если Вы колеблетесь, это недопустимо. Пошлите парламентеров и старайтесь выехать скорее к немцам». Для Ленина было важно любой ценой, пусть и с огромными территориальными потерями, сохранить свою власть.

Немцы требовали срочно  подписать мир «с отдачей Прибалтики до линии Нарва - Плескау - Дюнабург включительно». Плескау – это и есть Псков. Большевики уступали немцам Украину, Финляндию, часть Кавказа, Белоруссии, Прибалтики, часть европейской России, включая Псков, весь Черноморский флот… Ленин опасался, что заминка в Новоселье будет воспринята немцами как отказ от выполнения ультиматума, и они возобновят наступление. До Петрограда оставалось не так далеко.

Разведка, отправленная на дрезине, подтвердила, что дальше по железной дороге двигаться нельзя – мост действительно взорван. Пришлось пересаживаться на сани. В какой-то деревне раздобыли хлеб и отправились дальше.

Добравшись на санях до Пскова, делегация разместилась в самом центре – в трехэтажной гостинице «Лондон» на Сергиевской улице (сейчас это Октябрьский проспект).  Из гостиницы Чичерин и Карахан отправились к немецкому коменданту, а когда возвращались, то наткнулись на возмущённую толпу русских противников большевиков, требовавшую «уничтожить предателей». Карахана даже вытащили из авто, чтобы привести угрозу в действие. Только тогда немецкие военные, наблюдавшие на конфликт со стороны, отбили членов советской делегации. После этого Чичерина и остальных отправили в более безопасное место – на железнодорожный вокзал. Там всех разместили в комнате с кроватями, принесли самовар, хлеб, масло,  разогрели мясные консервы… Вскоре члены делегации покинули небезопасный Псков и отправились в Брест-Литовск. Навстречу им двигался немецкий поезд, в который все должны были пересесть – после того, как они бы перешли по льду  реку.

У Станислава Зарницкого в книге  «Чичерин», вышедшей в серии ЖЗЛ, сказано: «Шли цепочкой, каждый нёс чемодан. С трудом переправились. Но здесь ждало разочарование: обещанного поезда не оказалось, до ближайшей станции было далеко.

Заночевали в сторожке. В шесть часов разведали, что на ближайшей станции делегацию ожидает вагон-ресторан. Ехать туда пришлось товарным поездом, который стоял в полутора верстах от сторожки. На станцию прибыли только к полудню.

Делегацию встретили неласково, даже забыли покормить. Но что бы там ни было, после ещё одной пересадки без особых приключений 28 февраля 1918 года прибыли в Брест».

Всё-таки успели, подписав сепаратный договор на предложенных немцами условиях. Позднее в советских учебниках и книгах это преподносилось как одна из главных дипломатических побед Чичерина, а Георгий Чичерин (партийные псевдонимы: Орнатский, «Орн», «О», Баталин, Михаил Шаронов, Осведомленный) благодаря публикациям в СССР воспринимался как один из самых либеральных и просвещённых большевистских лидеров послереволюционных лет. Леонид Филатов, сыгравший в фильме «Чичерин» главную роль, рассказывал в интервью журналу «Советский экран»: «Георгий Васильевич Чичерин привлекает меня своей высочайшей духовностью, культурой, святостью в служении революции, одержимостью, бесстрашием, точным пониманием времени и его острых задач. С каждым днем я все больше открываю для себя этого поразительного человека, растет актёрская и гражданская ответственность за будущий образ».

Правда, уже тогда, в середине 80-х годов, образ Чичерина не всем в СССР казался таким уж идеальным. 

«В фильме ни словом не говорилось о конфликте Чичерина с Дзержинским (нарком индел выступал против необоснованных арестов, которые предпринимали чекисты в среде иностранцев), - написал в книге «Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента» Фёдор Раззаков, - а также о его натянутых отношениях со своим многолетним заместителем (а потом и преемником на посту наркома) Литвиновым, который в приватных разговорах называл Чичерина гомосексуалистом…). Наверняка Филатов знал об этих фактах биографии своего героя, но это нисколько не мешало ему в работе. Он понимал, что играть надо образ-икону, который не должен был выходить за рамки, хоть и нелюбимого им, но обязательного для советского искусства социалистического реализма».

О сложных отношениях Литвинова и Чичерина мы знаем из многих источников. Один из самых известных – воспоминания бывшего личного секретаря Иосифа Сталина (в период с 1923 по 1928 годы) Бориса Бажанова: «Чичерин и Литвинов ненавидят друг друга ярой ненавистью, - написал Борис Бажанов. - Не проходит и месяца, чтобы я получил “строго секретно, только членам Политбюро” докладной записки и от одного, и от другого… Литвинов пишет, что Чичерин – педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по ночам, чем дезорганизует работу наркомата; к этому Литвинов прибавляет живописные детали насчет того, что всю ночь у дверей кабинета Чичерина стоит на страже красноармеец из войск внутренней охраны ГПУ, которого начальство подбирает так, что за добродетель его можно не беспокоиться».

Внутриполитические дрязги длились все двадцатые годы. Чичерин заболел, и его отправили лечиться в Германию, но должности не лишили. В Германии Чичерин задержался на долгий срок. Предполагалось, что нарком иностранных дел проведёт там три месяца. Однако в конце 20-х годов возвращаться в СССР было уже не очень безопасно даже для таких людей, как Чичерин.

«Ни один нормальный человек не поймет такого способа лечения, - удивлялся в письме Карахану  в марте 1929 полпред СССР в Германии Николай Крестинский. - Если человек настолько болен, что нуждается в серьезном клиническом лечении под строгим врачебным надзором с соблюдением тягчайшего режима, тогда его определяют в клинику, держат там месяца 2-3, а затем посылают за город, в курорт, на море, в горы... Если же человек сидит полгода в большом городе в санатории для выздоравливающих, бегает по городу, по магазинам и пр., то никто не верит в серьезность его болезни, и отсюда начинаются слухи об его отставке, об его изгнании и пр».

Возвращаться Чичерин не очень жаждал не только потому, что опасался преследований. Ему не нравились новые порядки (как будто не он был один из тех, кто эти порядки устанавливал). О Чичерине писали, что он любил две вещи – «Моцарта и революцию», подчёркивая его «утончённость» и образованность (сам он говорил: «У меня была революция и Моцарт, революция - настоящая, а Моцарт - предвкушение будущего...»). Но революция, тем более пролетарская, явно подразумевала грубую силу. Большевики к ней прибегали при всяком удобном случае, и не только в смысле репрессий.

«Я писал т. Сталину, что прошу на моей могиле написать: "Здесь лежит Чичерин, жертва сокращений и чисток", - рассказывал Чичерин. - Чистка означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».

О том, кто такие эти негодные работники в наркомате иностранных дел, Чичерин тоже написал: «Втискивание к нам сырого элемента, в особенности лишенного внешних культурных атрибутов (копанье пальцем в носу, харканье и плеванье на пол, на дорогие ковры, отсутствие опрятности и т. д.), крайне затрудняет не только дозарезу необходимое политически и экономически развитие новых связей, но даже сохранение существующих, без которых политика невозможна».

И это писал дворянин Чичерин (Чичерин происходил из дворянского рода, ведущего начало от Афанасия Чичерни, выехавшего в 1472 году из Италии через Псков в свите Софии Палеолог), который должен был лучше многих других понимать, что благодаря тому, что большевики не имели комплексов, они и удержались у власти. Там, где другие «дипломатничали», новая власть не церемонилась – ни во внешней политике, ни во внутренней.

Близким другом Чичерина с детства был поэт Михаил Кузмин, написавший в дневнике: «В пятый класс к нам поступил Чичерин, вскоре со мной подружившийся и семья которого имела на меня огромное влияние. Я радовался, отдыхая в большой, «как следует», барской семье… Мы сошлись в обожании музыки, вместе бегали на «Беляевские концерты» («Русские симфонические концерты» устраивались в Петербурге для знакомства с русскими композиторами), изучали Моцарта, ходили на галерею в театр. Я начал писать музыку, и мы разыгрывали перед семейными наши композиции…»

Моцарт не помог. Революционные марши оказались громче.

В одном из писем не торопящийся с возвращением на Родину Чичерин написал: «Некоторые английские политики говорят: "Если бы не было СССР, его надо было бы выдумать, ибо он отталкивает рабочих от революции". Это, положим, парадокс, но ведь вся печать трубит о наших продовольственных и других затруднениях, я сам слышал от рабочих: "В России карточки, нет мяса, масла, яиц и т. д."…»

Не всё, что мы сегодня знаем о взглядах Чичерина,  доходило до Сталина. Что-то оставалось в неотправленных письмах (например, Валериану Куйбышеву).  Но, скорее всего, главное о настроениях Чичерина Сталин знал. Когда Чичерин лечился в Германии, то в Москве опасались, что нарком станет невозвращенцем (как некоторые другие функционеры после чисток 1929 года). И это был бы международный скандал. Поэтому в Кремле терпели столь долгое пребывание Чичерина в Германии. А когда Чичерин всё-таки вернулся, то он был уже не опасен (больной, без власти). Его уничтожать было уже бессмысленно. Своё дело он сделал в революцию, а всё остальное доделают люди более грубые и ещё более циничные (каждый новый нарком иностранных дел был циничнее предыдущего).

В постскриптуме письма Вячеславу Молотову Чичерин напишет: «Если инстанция прикажет произвести харакири, я произведу харакири, но я предпочел бы менее мучительный способ, чем пытка железнодорожной тряски и пароходного тарахтения. Брр…».

Таким образом, нарком откладывал своё возвращение в СССР, где (небывалый случай) газета «Известия» подробно раскрыла медицинский диагноз действующего члена правительства: «Диабет, ангина, грипп, воспаление легких, полиневрит…».

В январе 1930 года Георгий Чичерин всё-таки нашёл в себе силы вернуться в СССР, а через полгода его освободили от должности наркома иностранных дел. Его не тронут даже в 1934 году, когда развернулась кампания, связанная с разоблачением «заговора гомосексуалистов». Максим Горький тогда сразу в двух газетах («Правда» и «Известия») опубликует пространную и путаную статью «Пролетарский гуманизм» (в тридцатитомнике Горького, изданном в 1953 году, её можно прочесть в 27-м томе). Самый эффектный пассаж Горького любят приводить те, кто ставит знак равенства между фашизмом и гомосексуализмом. «Укажу, однако, что в стране, где мужественно и успешно хозяйствует пролетариат, гомосексуализм, развращающий молодежь, признан социально преступным и наказуемым, - писал Горький в главных советских газетах 23 мая  1934 года, - а в "культурной" стране великих философов, ученых, музыкантов он действует свободно и безнаказанно. Уже сложилась саркастическая поговорка: "Уничтожьте гомосексуалистов - фашизм исчезнет"».

Горький позднее рассказывал, что «эту статейку очень одобрил товарищ Сталин».

Как результат «борьбы с фашизмом» стало введение 7 марта 1934 года в уголовной ответственности за гомосексуализм. Одним из первых чекисты «выявят» Дмитрия Флоринского – одного из ближайших помощников Чичерина, руководителя службы протокола. (Флоринский был сыном ректора Киевского университета Тимофея Флоринского, расстрелянного большевиками в 1919 году).

Заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов написал в докладе Сталину: «ОГПУ при ликвидации очагов гомосексуалистов в Москве выявлен, как гомосексуалист, зав. протокольной частью НКИД Флоринский Д.Т.

Вызванный нами Флоринский подтвердил свою принадлежность к гомосексуалистам и назвал свои гомосексуальные связи, которые имел до последнего времени с молодыми людьми, из них большинство вовлечено в гомосексуальные отношения впервые Флоринским.

Вместе с этим Флоринский подал заявление на имя Коллегии ОГПУ, в котором он сообщил, что в 1918 году являлся платным немецким шпионом, будучи завербованным секретарем германского посольства в Стокгольме…

Мы считаем необходимым снять Флоринского с работы в НКИД и привлечь его к ответственности» (Флоринский погибнет в 1938 году, а Льва Карахана расстреляют на год раньше).

Но даже после этого Чичерина не тронули. Он умрёт своей смертью в 1936 году. Что же касается новоявленной статьи УК – она оказалась очень удобной. Для того чтобы оказаться по ней в тюрьме, не надо было даже быть гомосексуалистом. Для этого нужны были лишь подходящие показания. И, наоборот, на свободе, в том числе и на руководящих постах, оставались люди, подпадающие под понятие «гомосексуалист-фашист».
***
Родители Чичерина были пиетисты (это лютеранское движение, придающее особое значение благочестию), и своего сына они воспитывали в этом же духе – с пением религиозных гимнов, чтением вслух Библии в экзальтированной атмосфере. Думаю, что революционность этого человека – тоже своего рода пиетизм. Революция тоже предусматривала экзальтированную атмосферу, а то, что гимны вокруг звучали не религиозные – ничего не значит. Коммунистическая вера была тоже вариантом веры религиозной.

Внезапный фальцет зимы.
Ожидание первого снега.
Морщины древнего грека
Кислотный дождь со лба смыл.

Трудно быть древним греком.

Включили исторический сон.
Мысли скачут, как на батуте.
Шумеры головами крутят –
Видимо, изобретают колесо.

Трудно быть первым колесом.

Прервался на полушаге забег.
Звёзды с неба удалил модератор.
Между Тигром и Ефратом
Слишком долго ждать первый снег.

Трудно быть первым снегом.

Враждебные веют вихри.
Звенят в сундуке таланты.
В Кремле перевели куранты
На вибрацию, и затихли.

Трудно быть Спасской башней.
Трудно быть днём вчерашним.