Эстонский хутор в русской степи

ВЗГЛЯД

Опять граница

Граница с Эстонией находится в 50 километрах от Пскова. Эта граница разделяет два народа, на протяжении веков живущих в одном историческом пространстве и вовлечённых в цепь драматичных, а иногда трагических событий балтийской и европейской истории. Теперь по земле, отягощённой седой древностью, прошла граница. Казалось бы, с наступлением новой эпохи глобализма можно было бы забыть средневековые идеалы и чаяния, остроту побед и поражений прошлого. Можно было бы поставить точку во взаимоотношениях столь разных народов и не мучиться каким-то диалогом культур, предоставив всё дипломатам и коммерсантам. Но почему-то близость со страной, столь чуждой нам и, наверное, не понятой по существу, не даёт покоя. Познавая других, мы познаём себя. И, напротив, истинное историческое сознание заключается в творческом познании собственного бытия и призвания и через это в постижении бытия других. Одно без другого немыслимо. Истинное бытие находит себя в диалоге. Конфликт — тоже может быть диалогом.

Если сравнить две наших страны, Россию и Эстонию, то первое, что бросается в глаза, это контраст между огромной Россией, которая огромна во всем, и маленькой, ухоженной, уютной Эстонией.

Если использовать систему образов, то традиционный образ России — бескрайняя равнина, та самая степь, с которой для традиционно невежественных в отношении России иностранцев ассоциируется наша страна. Эстония, продолжая этот ряд, нечто противоположное, — хутор, то есть замкнутое организованное пространство.

Икона и гравюра

Культура России совершенно своеобразна, её только с известными оговорками можно назвать европейской. В России главное слово, в основе её культуры лежит идея. Россия предприняла мощный прорыв в области развития литературы. Современная мировая литература вообще немыслима без влияния Достоевского, Толстого и Чехова. Вершина русского духа – икона, которой не устают удивляться на Западе, стремиться изобразить не то, что мы видим, а высшую, нематериальную реальность, она несёт слово в предельной чистоте и ёмкости.

Эстонцы же всегда чувствовали и стремились подчеркнуть свою связь с культурой Западной Европы, для которой главное не слово, а вещь. Отсюда внимание к вещественному миру, к внутреннему строению вещей, что характерно как для живописи и скульптуры, достигших такого совершенства на Западе, так и для технологической и научной деятельности. У таких народов очень ценятся молчаливость и трудолюбие, мастерство в изготовлении утончённых и сложных изделий, вообще дело, и, при благоприятных геополитических условиях, у них бурно развиваются наука и технология.

В этом аспекте эстонскую культуру можно также отнести к западному типу культуры. Ей свойственны замкнутость, развитый эстетизм быта, живописная одарённость. Эстонское изобразительное искусство — это преимущественно отчётливое и выразительное искусство гравюры или контурного рисунка с тонкой штриховой тонировкой. Даже эстонская литература — сдержанно-созерцательна, камерна, отличается холодной прозрачностью и вниманием к деталям, любованием ими. Существование в Эстонии оригинальной школы каллиграфии также весьма показательно: слово как бы само по себе недостаточно — оно должно быть и внешне эстетически оформлено, быть красивой вещью, как дом, башня, картина, готический замок. Поэтому эстонцы — это нация, очень одарённая в дизайне, эстетическом обустройстве быта.

«Куда ты мчишься, птица-тройка?!»

В России же различные религиозно-нравственные идеи всегда были самым мощным фактором жизни и культуры. В России «и невозможное возможно», ибо слово у нас обладает колоссальной силой. Наверное, только здесь не подкреплённое ничем материальным слово является реальностью. Россия всегда была страной книжности и литературы. В народе носителями идей и пророчеств были странники, носители глубинных интуиций, знавшие и исполнявшие духовные стихи и былины, в которых модель мироздания русского человека, во всём её динамизме и объёме, находила своё полное выражение. И икона тоже, как уже говорилось, словесна. Слово заставляло тысячи простых русских крестьян не принимать нововведений патриарха Никона и бежать в скиты, слово заставляло ломать устоявшийся ход жизни, жертвовать своим благополучием ради религиозного идеала, слово заставляло Россию вновь и вновь вставать с колен — но и пускаться в неслыханные исторические авантюры. Великая степь, по которой носится ничем не сдерживаемый дух, — вот Россия.

Россия — огромная страна, и хотя превратности судьбы способны уменьшить её географически, она останется огромной по своей сути. Россия не знает ограничений и во всём стремится к максимуму, всё доводит до абсолюта, до крайности. Поэтому-то и неприменимы к России западные модели — все они не способны заполнить собою безграничное русское духовное пространство.

Лишь Царь, помазанник, может внести в огромную Россию начало единства и организации, ибо сам он — не от мира сего, явление иного, высшего порядка, образ божественного величия, а на меньшее русская душа не согласна. Поэтому, по верному замечанию Николая Бердяева, Россия либо монархична, либо анархична.

Земля предков

Если Россия — велика, то Эстония — мала. Итак, её своеобразие в том, что она лежит у края великой русской степи, а с другой стороны омывается холодным Варяжским морем — маленький уютный мир между двух стихий.

Для эстонца Эстония — священная страна предков. Там всё — и земля, и лес, и замшелые камни, и бледные цветы болот, и стены замков, и могильные плиты, и вымощенные древним булыжником площади городов, и деревенские церкви — всё это в концентрированном, конкретном виде есть как бы само воплощение эстонского этнического «Я».

Для эстонца его страна со всеми её городами и весями, полями и рощами — это чётко определённое в пространстве, обретшее свою завершённую форму единое целое. Тут важна именно эта завершённость, цельность, отгороженность от внешнего хаоса. И эстонец не мыслит себя без этого большого, «национального» дома, как не мыслит себя без своего собственного — это его дом, его колыбель, интимная ниша его бытия.

Отсюда, от этого интимного восприятия своей земли, и столь обострённая любовь к исторической памяти, причём именно в вещественном, материальном виде: памятники, камни, балки сводчатых потолков, жернова старых мельниц… Отсюда центральное место дома, который как узел связует нынешние и прошлые поколения. Это, как правило, деревенский дом, вечный и неподвижный, где хозяйские покои, амбар, конюшня, сад, земельные владения — всё составляет космос эстонца и всё окутано ностальгической дымкой. Эстонцы держатся за каждый атрибут своего этнического космоса. Поэтому так важны для него национальная государственность, её символы, выдающиеся фигуры национальной словесности, науки, воинской славы, реликвии национальной культуры и истории. Он воспринимает всё это очень интимно, бережёт и лелеет как неотъемлемую часть своего семейного обихода, как элементы, из которых состоит его домашний космос, где он сам — хозяин. Эстонец, в отличие от русского (вечного путника, романтичного искателя), на своей собственной земле чувствует себя дома.

Хозяин

А разве Россия, с её громадностью, стихийностью и аномальностью, может «вписаться» в маленькую Эстонию? Это объясняет и культовое, даже магическое значение границы между Эстонией и Россией — для эстонцев это граница между своим домом и потусторонним хаосом. Хаос России скрывает в себе непонятные могучие силы, пугающие своей жаждой бесконечного духовного пространства. Русская душа отличается высокой способностью к сильным творческим порывам и неспособностью к столь ценимому эстонцами домоустройству. Запад боится России, и не столько её территориальной огромности, военного и политического могущества (в прошлом), сколько непонятности и непредсказуемости, — и того, что она, будучи генетически связанной с Западом, представляет собой реальную ему духовную альтернативу.

Для западного, европейского сознания Россия — зона аномалий. Эстония, как периферия Европы, наиболее радикальна по отношению к Востоку, а значит, в своём неприятии русской «аномальной» стихии. Отсюда — стремление отграничиться от русского хаотического начала. Это, может быть, есть инстинктивное отторжение того, что нарушает уют замкнутой национальной системы. Россия — слишком велика для маленькой Эстонии. И эстонец очень бережёт уют и порядок своего дома. В его доме всё безупречно организовано и обустроено, всё на своих вечных местах, а Россия, повторим, — это стихия.

Итак, если центральное место в эстонском национальном сознании занимает идея дома, крестьянского двора, то главное для эстонского этнического «Я» — быть полным хозяином этого дома любой ценой. Эстонец как тип — это бюргер или хуторянин. Он добрый и надёжный сосед. Идеи радикального переустройства мира его не привлекают. Он просто хочет жить в мире и довольстве. Он держится за отеческие камни, за свой двор и прадедовский надел и готов защищать их с вилами наперевес.

Причём хотя эстонцы и северный народ, их характер вовсе не такой холодный, как это принято считать. Напротив, финно-угорская раса обладает очень сильным темпераментом. В народах этой расы есть какая-то суровость и способность к ожесточённым отчаянным действиям, иногда направленным против себя: ведь финно-угорские народы лидируют среди своих соседей по числу самоубийств, несмотря на то, что принадлежат уже разным культурам и историческим типам: финны, эстонцы, венгры, мордва, коми… Эта отчаянность способна проявляться и в неистовом фанатизме, с чем столкнулись части Красной Армии в годы советско-финской войны. В то же время российское финно-угорское Поволжье в Великую Отечественную войну дало много Героев Советского Союза.

Активное участие многих эстонцев во Второй мировой войне на стороне Гитлера имело свои причины. Одна из них — понятная ненависть к сталинскому Советскому Союзу, вообще к большевизму. Если в русском народе всегда была некая психологическая склонность к коммунизму, как результат искажённого стремления к абсолюту, то в эстонском ничего подобного найти было невозможно. В нём нет ни стихийной общинности, ни вековой жажды абсолютной правды, ни отчаянной способности бросить всё ради сказочной мечты. Он твёрдо стоит на ногах и знает, на какой земле. Вместо стихийной общинности-всемирности у него — соседская солидарность, с которой вполне можно строить справедливый социальный космос.

И нельзя придумать что-либо более враждебное идеалу доброго хуторянина или бюргера, чем коммуна или «всемирное братство народов». Коммунизм был направлен против интимной личной оболочки эстонца — отеческого дома и отграниченной в пространстве своей земли. Речь идёт, конечно, не о банальном инстинкте собственника, а об интимном переживании своего домашнего микро-космоса с его хозяйственным укладом, с его эстетической завершённостью, как части самого себя.

Поэтому коммунизм для очень многих в Эстонии был чумой, а Гитлер воспринимался как избавитель. Этот аспект фашизма был верно сформулирован Иваном Ильиным: «Фашизм возник как реакция на большевизм, как концентрация государственно-охранительных сил направо».

Вообще естественная форма существования этнического сознания эстонцев — национализм. Века иностранного владычества — немецкого, шведского, русского, советского — выработали конкретную и жёсткую форму национальной самоидентификации. Отсюда, несмотря на декларированную приверженность системе западных либеральных ценностей, желание послать к чёрту всех европейских советчиков по поводу гражданско-правовых стандартов. Ведь для хуторянина главное — утвердить себя как хозяина. И эстонский народ слишком темпераментен, чтобы быть стопроцентно «цивилизованной», то есть либеральной нацией: в нём ещё сильны языческие инстинкты, внятен глухой голос земли, его язык ещё полон древних финно-угорских интуиций. В этом его отличие от других балто-скандинавских наций, которые чувствуют себя вполне спокойно в лоне «большой» Европы.

Византийский купол

В противоположность Эстонии России свойственно имперское сознание, что, конечно, отнюдь не подразумевает жажды захвата и господства. В данном случае империя не есть просто сильное государство, включающее в себя обширные иноземные окраины и господствующее над ними. Россия не может не быть империей по своей сущности, даже если ей навязывают не имперский уклад жизни и даже если она теряет свою мощь и независимость. Имперское сознание нужно понимать как творческий ответ глобальному вызову истории. Имперское сознание видит в государстве не функцию, а инструмент идеи, не практичный механизм, а космическую модель, земную проекцию идеального космоса, как его понимает образующая империю нация, выступающая как субъект истории. Империя базируется на не частно-национальном или абстрактно-юридическом принципе, как государства Нового времени, а всегда имеет в основе своей универсальный, сверхнациональный идеал. Пример: возникшая в начале этого века Турецкая Республика как категорически националистическое, светское государство, — и Блистательная Порта с её сверхзадачей защиты и распространения ислама, чей Султан мыслился как верховный мусульманин номер один, как гарант соблюдения законов Корана.

Америка тоже претендует на универсальность своих начал и особую, господствующую роль в человеческой цивилизации. Но то, что она несёт человечеству, не есть модель космического порядка, а пустота, атомизация общества при тотальном господстве капитала и выхолащивание человека.

Итак, империя — это государство, базирующееся не на праве, а на универсальной идее (от слова universum — Вселенная). Россия всегда искала универсальную идею, всегда жила исканием идеального образа, логосом, стремилась к глобальному осмыслению бытия. Византийский купол стремится покрыть всё; глава русского храма всё объемлет и устремляет ввысь. Россия должна быть Империей (прежде всего в духовном смысле) — или погибнуть. Империей, может быть, только для себя и внутри себя. Русский же национализм берёт своё начало в западничестве и исходит из западных понятий.

Что потом?

…Таков беглый взгляд по ту и эту стороны государственной границы, по которой прошёл свежий рубеж между Россией и Эстонией. И если наши культуры отличаются в самих своих основах, если столь различно наше мировосприятие и, отсюда, историческое и культурное творчество, то не лучше ли действительно отгородиться границей, которая разрежет эту убогую землю на Запад и Восток, — и так оставить до грядущей последней войны народов, в конечном итоге упраздняющей все разделения и завершающей историю человечества? Наверное, так и будет. Но уверен, что полный радикальный разрыв с Россией и русскими лишит эстонскую культуру жизненно важной диалектической динамики. Существует опасность, что, лишившись русского присутствия, на протяжении не одного столетия оттенявшего эстонское своеобразие, Эстония превратится в заурядную провинцию дряхлеющей Европы, которой самой едва хватает духовных сил держаться уже только за свои национальные языки под натиском американской поп-культуры. И может статься, Эстония, вместе со своими апатичными от чрезмерного благополучия соседями по европейскому дому постепенно сползёт в культурное небытие.

Всё-таки органическая хаотичность русского начала делала более рельефными домашнюю упорядоченность и камерность эстонского сознания. Это придавало контрастность идее дома и рода. Именно Россия позволила сохранить эстонский хутор в живительной и охранительной для него имперской глуши.

Эдуард Зибницкий.