Из рая в рай

«В рай допущенный заочно,
я летал в него во сне,
но проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?»
Леонид Аронзон.

Автору «Псковского шоссе» поэту Леониду Аронзону 24 марта 2019 года исполнилось бы 80 лет. Аронзон умер в 31 год 13 октября 1970 года после тяжёлого ранения. Выстрел прозвучал в горах в Узбекистане при не до конца прояснённый обстоятельствах. Застрелили? Застрелился? Несчастный случай?

«Нет в прекрасном перерыва»

Чтобы об Аронзоне узнали, обычно вначале упоминают Бродского. Это насмешка судьбы. Вариантов несколько. Аронзон - главный соперник Бродского. Или распространитель стихов Бродского. Или человек, который ввёл Бродского в «ахматовский круг». Или человек, которого Бродский из этого круга вытеснил. Но упоминание Иосифа Бродского желательно. Так легче понять масштаб и привлечь внимание.

Бродский дожил до своей прижизненной славы, а Леонид Аронзон разве что до публикации и то, по знакомству - в газете «Комсомолец Узбекистана». Сегодня, когда издан двухтомник Аронзона, казалось бы нет необходимости в качестве тарана пускать впереди фигуру Бродского - для того чтобы пробить брешь неизвестности.

Достаточно прочесть: «Так смотри на траву по утрам, когда тянется медленный пар,// рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк,// где ты высохшей веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей,// что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече…»

Но чтобы прочесть, надо знать, где читать и что читать.

«В сравнении с утончённым эстетизмом его коротких стихов многословный и обстоятельный Бродский в 70-е годы казался архаически-тяжеловесным, слишком приземлённым,  рассудочным, - вспоминал поэт Виктор Кривулин. - Стихи же Аронзона шли “путём слетевшего листа”,  оставляя на слуху слабый осенний шорох, перерастающий в органное звучание потаённой музыки смыслов…»

Леонид Аронзон.

Жизнь, да и смерть Леонида Аронзона трагичнее, чем Иосифа Бродского. Хотя по стихам этого не скажешь. «Я созерцал, я зрил и только. // День как разломленный на дольки // тяжёлокожий апельсин // прохладой оживлял без сил // сидящих вдоль кустов старух. // Кружился тополиный пух…»

Строки взлетают. Приятная прохлада перетекает из строфы в строфу. «Серебряный фонарик, о цветок, // запри меня в неслышном переулке // и расколись, серебряный, у ног // на лампочки, на звёздочки, на лунки…» Это уже из стихотворения, посвящённого Бродскому. И дальше: «Как колокольчик, вздрагивает мост, // стучат трамваи, и друзья уходят, // я подниму серебряную горсть // и кину вслед их маленькой свободе, // и в комнате оставленной, один, // прочту стихи зеркальному знакомцу // и вновь забьюсь у осени в груди // осколками, отбитыми от солнца…» Здесь всё – части целого. Горсть, осколки… И тот, кто смотрит в зеркало, - тоже часть какого-то огромного сверкающего ослепительно прекрасного мира.

А это «Псковской шоссе»: «Белые церкви над родиной там, где один я, где-то река, где тоска, затянув перешеек, // чёрные птицы снуют надо мной, как мишени, // кони плывут и плывут, огибая селенья. // Вот и шоссе, резкий запах осеннего дыма, // листья слетели, остались последние гнёзда, // рваный октябрь, и рощи проносятся мимо, // вот и река, где тоска, что осталось за ними?..» Написано в 1961 году. Бродский «Псковский реестр» сочинит через несколько лет.

Леонид Аронзон.

Географическая привязанность, впрочем, не столь важна. Рай не определяется долготой и широтой. «Идти туда, где нет погоды, // Где только я передо мной.// Внутри поэзии самой // Открыть гармонию природы». Открыть гармонию, а не закрыть. Это сложный путь. Плыть по течению естественнее, но бессмысленнее. «Боже мой, как всё красиво! // Всякий раз как никогда. // Нет в прекрасном перерыва, // отвернуться б, но куда?»

С одной стороны, Аронзон словно бы уговаривает себя. Кругом красота. Одна сторона света прекраснее другой. Ад невидим и не слышен. Объясняется это сознательным выбором. Ему было от чего отказываться в стихах. Ему было что забывать. Заражение крови. Почти неизбежную ампутацию ноги с перспективой скорой смерти («Если проживёт три дня, поправится»), вторую группу инвалидности.

«Я знаю, мы внутри небес…»

Аронзон про ад знал слишком много. Но он имел полное право о нём лишний раз не говорить, хотя бы в стихах. В них есть, где разгуляться («Природа, что она? Подстрочник // с языков неба?...»). Это природа человека, а не природа зверя в человеке. И, в таком случае, Леонид Аронзон в лучших стихах выступал как переводчик с небесных языков («Я знаю, мы внутри небес…»). Он их знал хорошо. Но это совсем не было похоже на казённый оптимизм официальной поэзии, и поэтому влиятельными людьми не приветствовалось.

Владимир Эрль рассказал такую историю, связанную с Леонидом Аронзоном: «О суициде он говорил всегда, с первого момента нашего знакомства. Помню, ещё в 65 году он мне сказал: «Володя, ведь понятно, что нам впереди ничего не светит. Пока всё это делается (имея в виду советскую систему), нам всё равно не удастся ни напечататься, ни жить по-человечески. Давай напишем коллективное письмо: пускай нас расстреляют к чёртовой матери. Всё равно мы будем внутренними врагами до конца своих дней».

Нет, про ад и его адские боли Аронзон знал слишком много. Он не игнорировал ад, а выворачивал наизнанку. Таким образом, и рождались строки: «Приближаются ночью друг к другу мосты, // и садов и церквей блекнет лучшее золото. // Сквозь пейзажи в постель ты идёшь, это ты // к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота».

Об этом чуть подробнее - в документальном фильме Максима Якубсона (ВГИК, мастерская режиссёра Марлена Хуциева), снятого в 1997 году. Якубсон снимает свои фильмы о людях из «параллельных вселенных» - Роальде Мандельштаме, о Павле Адельгейме… И когда мы читаем слова вдовы Аронзона Риты Аронзон-Пуришинской: «Я в жизни не встречала человека более весёлого, остроумного и обаятельного, чем он», то поверить в это помогают оставшиеся стихи. Объяснение у самого Аронзона было такое: «Мое веселье - вдохновенье…» Веселье было своего рода производственной  необходимостью и жизненной силой.

…Июль. Воздухоплаванье. Объём
обугленного бора. Редколесье.
Его просветы, как пролёты лестниц.
Олений мох и стебли надо лбом.
Кусты малины. Папоротник, змей
пристанище. Синюшные стрекозы.
Колодезная тишь. Свернувшиеся розы.
Сырые пни. И разъярённый шмель…

Неизбежные бабочки здесь тоже появляются. Это тяга к прекрасному в чистом виде. Подходящие цитаты у Аронзона отыскиваются легко и просто:

«В каждом сквере деревья, должно быть, теперь прекрасны», «Как счастливо опять спуститься в сад…». Или самое-самое убедительное: «Хандра ли, радость – всё одно: // кругом красивая погода!» Другой погоды просто не бывает. Неизбежность красоты обнадёживает. Проскальзывает шутливая жизнерадостность, вполне обэриутская («Как летом хорошо – кругом весна!..») Но откуда-то всё время выскальзывает страшный вопрос – один и тот же, про жизнь: «Цветок воздушный, без корней, // вот бабочка моя ручная. // Вот жизнь дана, что делать с ней?»

Леонид Аронзон.

Когда корни в небе, а не в земле, такие вопросы неизбежны. Земли много, а неба – мало («Несчастно как-то в Петербурге. //Посмотришь в небо – где оно?..» Хочется возвысится, а не опустится («На гебесах безлюдье и мороз, // на глубину ушло число бессмертных, // но караульный ангел стужу терпит, // невысоко петляя между звёзд…»)

И как спасение - живительная любовь, соединяющая небо и землю («Красавица, богиня, ангел мой, // исток и устье всех моих раздумий, // ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой, // я счастлив оттого, что я не умер…»)Любовь как оправдание жизни.

В фильме Максима Якубсона звучат слова жены Аронзона Риты, обращённые к мужу: «Лёнька, камушек ты мой драгоценный…» Лучшие стихи Леонида Аронзона – россыпь драгоценных камней, хотя ещё лучше сравнить их с бабочками («Всюду бабочки лесные - неба лёгкие кусочки…») Его стихи – лёгкие кусочки неба. Так рождается чувство полёта.