Поиски тепла

Глеб Горбовский был автором, о котором писали и Сергей Довлатов, и Александр Проханов. Круг знакомых Горбовского, действительно, был вызывающе широк: от Иосифа Бродского до Владимира Бондаренко. А вот круг тем в его стихах и прозе значительно уже. Грехи, страдания, покаяние, смерть (если не считать детских стихов). Горбовский был академиком Академии российской словесности и автором стихов, ставших знаменитыми блатными песнями. Противоречия здесь нет. За решёткой в нашей стране оказывались не только будущие, но и настоящие академики.

«А я живу в своём гробу…»

Русский поэт и прозаик Глеб Горбовский умер на 88-м году жизни 26 февраля 2019 года в Петербурге. С Псковским краем он был тесно связан: в детстве здесь жил, а потом эту жизнь описал. В интервью объяснял: «Наша фамилия происходит от родины отцовского деда - деревни Горбово на Псковщине».

В зарисовках Довлатова Горбовский появляется несколько раз. Это всегда какая-нибудь трагикомедия («Найман и Губин долго спорили, кто из них более одинок. Рейн с Вольфом чуть не подрались из-за того, кто опаснее болен. Ну, а Шигашов с Горбовским вообще перестали здороваться. Поспорили о том, кто из них менее вменяемый. То есть менее нормальный»).

Можно подумать, что Довлатов, как обычно, присочинил. Но открываем «Остывшие следы» Горбовского и читаем: «С писателем Виктором Конецким сойтись поближе довелось мне в… сумасшедшем доме. И это, к сожалению, не фраза, не литературный приём, не расчёт на эффект - это жизнь. Потому что так было. В обожаемой нами действительности». «Необходимо оговориться, - специально уточняет Глеб Горбовский, - в психушку, а точнее, в 5-е наркологическое отделение Бехтеревки попали мы добровольно. Как бы - в поисках убежища. На почве приобретённого испуга. А напугала нас некая тоска смыслов и ощущений, которую преподнесла нам всё та же обожаемая действительность. Прячась от неё, мы несколько перебрали эмоционально. А в результате - космизм (комизм?) отрешённости в зрачках и отчётливая трясца в членах». Так что запросто можно себе представить, что Горбовский мог с кем-нибудь поспорить, кто же из них менее вменяемый.

При жизни его много раз называли гениальным поэтом. Сейчас это не столь важно. Тем более что теперь гениальными поэтами называют даже тех, кто вообще к поэзии отношения не имеет. Но Горбовский к поэзии имел прямое отношение. С шестидесятых годов ему каким-то образом удавалось издаваться в советских издательствах. При этом параллельно существовала и его неофициальная поэзия. Первая книга Горбовского вышла в 1960 году. Называлась она – «Поиски тепла», это были стихи. Одну из его книг издали в 1994 году в Пскове в издательстве «Отчина». Название впечатляло: «Апостолы трезвости. Исповедь алкоголика».

Всесоюзной или всероссийской известности у Горбовского не было, и быть не могло. При этом такая известность была у некоторых его стихов, превратившихся в песни. В год смерти Сталина Горбовский написал: «Когда качаются фонарики ночные // и тёмной улицей опасно вам ходить…» Не менее известна и другая песня на его стихи: «Сижу на нарах, как король на именинах, // и пайку серого мечтаю получить…»

Была ещё и «Песенка про постового»: «У помещенья «Пиво-Воды» // стоял непьяный постовой. // Он вышел родом из народа, // как говорится, парень свой...». Точнее, песен было много. Они издавались даже на виниле – с большим портретом Горбовского на конверте. Музыку на его стихи писали известные советские композиторы Пахмутова, Соловьёв-Седой, Колкер, Мигуля, Морозов, Пожлаков… Хотя эти песни знаменитыми не стали. Но кое-кто их всё-таки помнит, тем более что исполняли песни известные певцы и ансамбли – в основном, из Ленинграда: Эдуард Хиль, Мария Пахоменко, Эдита Пьеха, Альберт Асадуллин, Юрий Кукин, Евгений Клячкин, Александр Дольский, ВИА «Земляне», ВИА «Лира»…У «Землян» была «Карусель», у Пьехи – «Ветреный день», у Хиля – «Богатырь», «Пора любви» и многое другое. Одной из самых известных эстрадных песен на стихи Горбовского была песня, где есть строки: «Уходят праздные друзья, // и начинается мой праздник…» (её исполнял Вахтанг Кикабидзе).

Иосиф Бродский, Анатолий Найман и Глеб Горбовский (1963 г.)

Но это была официальная часть, в которой предусматривались не только диски-гиганты, но и орден «Знак Почёта» (1981 год), и Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1984 год). Они давались явно не за то, что можно прочесть, например, в сборнике «Зелёная муха» («русские алкОголи»). «Человек уснул в метро, // перебрав одеколона…» или «Пили водку, пили много, // по-мужицки пили, с кряком…»

Это была пьяная Россия. В его стихах много пьют и столь же часто умирают. В том числе и сам лирический герой. А если не умирают, то всё равно кладбищенский юмор присутствует. «А я живу в своём гробу, // табачный дым летит в трубу» (1960 год).

Или из более раннего, 1956 года: «На кладбище: «Доброе утро!» - по радио диктор сказал. // И как это, в сущности, мудро: // Светлеет кладбищенский зал...»

«Смерть не только отпугивала, но и прельщала, заманивала, - рассказывал Глеб Горбовский спустя много десятилетий. - Недаром в народе все эти сказки о русалках и омутах».

Советская, да и российская интеллигенция тяготела к некой блатной романтике. Ею «заболевали» даже те, кто не сидел. А Горбовский был как раз из тех, кто сидел – в юности за кражу.

Те, кто именуют себя русскими патриотами, ценят его за то, что он «последний поэт империи». Но обожаемая ими империя выглядит у Горбовского жутковато. Что же в этой империи происходит на престольный праздник? Горбовский рассказывает простым языком: «Драка за околицей. // Хруст. Поёт дубьё. // Тётка Фрося молится // за дитя своё. // Пьёт страна. Как туча – брашно! // Вечер. Всполохи беды. // Соловей поёт так страшно. // Жутко так цветут цветы…» Страшная сказка. Здесь никакие дополнительные русалки и омуты не нужны.

В постсоветское время Горбовскому был прямой путь в прохановскую газету «Завтра» и в «День литературы» Владимира Бондаренко… Так оно и вышло. Его стихи публиковал Проханов, о нём писал Бондаренко, рецензии выходили в «Нашем современнике»… Горбовский рифмовал «бесы» и «мерседесы»… Тема смерти никуда не делась. За 22 года до смерти он написал: «Подошли мои сороковины,// отлетела в Н и к у д а - душа.// Возле полусгнившего овина // ты лежишь, - светла и хороша. // Подошли ко мне четыре дядьки,// землю стали ломом ковырять. // А теперь - подумайте, присядьте: // хватит нам друг другу - в душу срать! // Подошла ко мне подмога сбоку, - // некие - в одежде с белизной: // “Ты пришёл сюда не к ним, а к Богу,// вот и помаши Ему рукой!»

Владимир Бондаренко в «Покаянии грешного Глебушки» написал о Горбовском: «Насмотрелся на трупы с самого детства. А сам Глебушка каждый раз умудрялся выскользнуть из её лап…» Прожил он невероятно долго. Родился в 1931 году, а умер в 2019.

Русские националисты его любили, в том числе, и за то, что он безжалостно фиксировал смерть русской деревни: «Копали землю, хлопали ушами... // Зимой дремали праздно и хмельно. // А в центре - // дом откуплен ингушами, // а может, курдами. // Не всё ль теперь равно?..»

Многое в творчестве Горбовского отпугивало. Он бередил раны, ковырялся в них… Не всякий будет читать и перечитывать стихотворение, написанное Горбовским в 26 лет: «Я умру поутру, // От родных далеко, // В нездоровом жару,// С голубым языком…» Многим не хватало в его произведениях света. Не тех фонариков из песни, а какого-то другого света.

Форма подачи была довольно проста. Поэтому стихи хорошо ложились на музыку. Однако то, что было заключено в простую форму, словно бы оказывалось под сильным атмосферным давлением. «Перегрузки кислого тела, // переборы хмельного сердца...», - как написал Горбовский в стихотворении «Перегрузки», посвятив его Андрею Битову.

«В маленьком отцовском Порхове»

Но главные перегрузки Горбовский испытал в детстве. Отца, происходившего из староверов, репрессировали в 1937 году (отец выжил). Мама провела всю войну в Ленинграде. А сына перед самой войной – в июне 1941 года она отправила на родину мужа в Порхов - к сестре мужа.

То, что происходило с ним в Порхове, описано Горбовским в книге воспоминаний «Остывшие следы» (1990 год): «… школа, первый класс. И не в Ленинграде, а в маленьком, «деревенском» древнем Порхове, над которым господствовал старинный холм с каменной, времён нашествия Литвы крепостью, с колокольнями церквей, тихой Шелонью, местными тайнами, сказаниями, поверьями. Причём здание школы - не каменный дворец, не храм науки, а деревенский дом, почти изба, прятавшаяся под сводами одичавшего лесопарка с его грачиными и вороньими гнёздами, птичьим гвалтом…»

Обложка книги «Окаянная головушка».

Порхов оккупировали фашисты: «Нет, не объявление по радио о начале войны, не речь Молотова, не домашняя и соседская в Порхове паника и суета взрослых людей, не первые выстрелы и взрывы бомбёжек в окрестном воздухе (это даже интересно для шустрой пацанвы), а вот такое, взгляд во взгляд, касание с немцами, сшибка с людьми иной нации, иных нравов, обычаев, разговорного языка - потрясло и втекло, вплавилось в сознание, не вмятину оставило, но как бы разбавило плоть и кровь, психику небывалой новью официального, совершаемого не в одиночку, но всем общественным миром насилия над человеком в отдельности, в том числе и над тобой конкретным, вчерашним «пионером и школьником», маминым сыночком, в одночасье лишившимся не только материнской опеки, но и детской неприкосновенности, негласно гарантированной нравственными законами цивилизации, права на всеобщую любовь, которую дети ощущают, ибо - заласканы, так приучены, таковы традиции. А тут тебе нежданно-негаданно традиции сии рушатся. И ты хоть и наивен, но остро реагируешь на произвол. Ты потрясён. Униженность и оскорблённость придут чуть позднее, не говоря о гневе. А пока что - шок. Таранящий нервные клетки, взламывающий структуру твоего характера, неокрепшего мировоззрения...»

Если нужен животворный свет, то у Горбовского он тоже есть – в строках, посвящённых маме: «Там, в спекшихся от времени, но всё еще различимых извивах пережитого вижу я и нечто конкретное, хотя бы тот яркий июньский полдень за неделю до войны, Варшавский вокзал Ленинграда, поезд, отправляющийся куда-то на юго-запад страны через Псковщину, с которого я неотвратимо сойду в маленьком отцовском Порхове. Там ярче прочего высвечивается образ матери, молодой, красивой, беспомощно-одинокой. И что замечательно, кристаллизация образа началась внезапно, в момент, когда уже тронулся поезд и я разглядел за оконным стеклом бегущую по платформе, всё ещё прежнюю, но какую-то уже и небывалую для меня, отторгнутую движением поезда (времени!) женщину. Я не помню её другой - ни домашнюю того дня, ни на вокзале, ни даже в купе, где она долго упрашивала моих соседей по вагону проследить, чтобы я сошёл именно в Порхове, чтобы вёл себя, чтобы ел бутерброды… нет, я запомнил её бегущей вдогонку, роняющей сумочку на асфальт перрона и постепенно отстающей от меня навсегда…»

В стихах то же самое выражено так: «Предвоенные дождики лета, на Варшавском вокзале цветы!.. // Я впервые на поезде еду. Десять дней до Великой Черты. // Провожает меня, задыхаясь // от улыбок и жалобных слез, // мама… Мама моя молодая, // золотой одуванчик волос!..»

Золотой одуванчик волос остался навсегда, но надо было пережить войну, искать мать и отца.

«Война меня кормила из помойки…»

Война у Горбовского - это не батальные сцены, а большая беда. Грязь. Унижение. Нарушение запретов. Голод. Смерть. «Война меня кормила из помойки, // пороешься - и что-нибудь найдёшь. // Как серенькая мышка-землеройка, // как некогда пронырливый Гаврош. // Зелёненький сухарик, // корка сыра, // консервных банок терпкий аромат. // В штанах колени, // вставленные в дыры, // как стоп-сигналы красные, горят…»

Он нашёл мать – в 14 лет. Но до этого были детприёмник в Луге, вырицкий детдом и многое другое. Вскоре он попал в детскую исправительную колонию («Ранней весной 1947 года я не смог устоять перед соблазном и украл у одного дяденьки никелированный шестизарядный трофейный револьверчик, который имел притягательную силу. В своё время из той штуковинки, должно быть, не только стреляли, но и убивали. Чары зла посверкивали на её поверхности. Дяденька был морским офицером…») Из колонии он сбежал.

Глеб Горбовский.

Что его заставило стащить оружие? Видимо, то же самое, что заставляло его искать патроны и мины, а потом взрывать их. «Более всего любил я взрывное дело, - вспоминал он. - Не имея к тому ни прав, ни достаточного опыта. Из всех видов шизофрении, надо полагать, самой родственной была для моей тогдашней податливой психики мания производить взрывы, производное от пиромании. Тётушка Ефросинья, порховская сестра отца, в чьей семье встретил я приход немцев на псковскую землю, объясняла мою взрывоопасную озабоченность по-своему: «Лукавый попутал мальца…»

Смертей Горбовский в детстве насмотрелся с избытком. В том числе и на публичные казни – в Порхове на площади, где устраивали казни фашисты, и потом в Ленинграде (там при стечении народа казни пленных немцев). О них Горбовский написал так: «Плохих-нехороших, жестоких, страшных, безжалостных, пославших на безвременную смерть тысячи и тысячи граждан моей страны, но ведь тоже - людей-человеков… Уж лучше б они предстали сказочными упырями, бессмысленными нелюдями, не имеющими ни глаз человеческих, ни сердец, тогда бы их легче было извести, давить и забывать, как забываешь раздавленного клопа или комара…»

Военное детство и скитания («девять классов - девять школ») сделали из Глеба Горбовского не только неформатного поэта, но и человека, который так и не научился ходить строем. Ни в заключении, ни в армии: «Панический страх перед цехом, станком, хождением на работу по звонку будильника. Не отсюда ли тяга к работе «вольной» - грузчика, землепроходца в различных экспедициях, «бича», слесаря «Ленгаза», наконец, поэта-надомника?»

«Двести девяносто шесть суток гауптвахты за три года службы в стройбате», - это тоже от нежелания подчиняться распорядку.

Песня Горбовского оказалась длинная. Иосиф Бродский своё стихотворение, посвящённое Глебу Горбовскому, так и закончил: «И, кончая в мажоре, в пожаре, в мажоре полёта, // соскользнув по стеклу, словно платье с плеча, как значок поворота, // Оставаясь, как прежде, надолго ль, как прежде, на месте, // Не осенней тоской - ожиданьем зимы, несмолкающей песней».

***

Одно из лучших стихотворений Глеба Горбовского про «золотой одуванчик волос» и свою поездку в Порхов и по форме, и по духу напоминает стихи Владимира Набокова. Оно про маму. Вот его окончание: «…Вижу лето и солнце, как мячик, // над перроном… И люди в купе. // Золотистых волос одуванчик // всё мелькает в нарядной толпе. // Провожает меня исступлённо, // за окном продолжает бежать… // И уже до последнего стона // будет в жизни меня провожать».

А начиналось это стихотворение словами о безвозвратном уходе из любви в яркий солнечный день.

Чтобы оперативно получать основные новости Пскова и региона, подписывайтесь на наши группы в «Телеграме», «ВКонтакте», «Яндекс.Дзен», «Твиттере», «Фейсбуке» и «Одноклассниках»